Перстень с печаткой - Страница 50

— Я думаю, что моя невеста и сама не знала этого. Или вы подозреваете в предательстве меня?

— Мы просто хотели бы поймать предателя, — уклончиво ответил усатый.

— И я тоже, — сказал Кальман, а сам подумал, с каким бы удовольствием дал он по физиономии этому молодому, презрительно ухмылявшемуся следователю.

— Вы, конечно, не знали и того, что ваш дядя английский агент?

— Не знал. Ничего другого сказать не могу. Прошу вас справиться у полковника Семенова Ивана Васильевича. Он вам может сказать, был ли я предателем…

— У кого нам справляться — это уж предоставьте решать нам, — возразил молодой и зашептался с усатым.

Кальмана задело за живое высокомерие следователя. Его так и подмывало спросить, где тот был сам и чем занимался во время немецкой оккупации, но он не решился, понимая, что, кроме новых неприятностей, это ничего ему не даст.

— Тогда я попрошу вас спросить у подполковника товарища Кары.

Но молодой следователь сделал такое движение рукой и состроил такую кислую мину, что истолковать это можно было примерно так: «Нашли на кого ссылаться…»

— А вот когда вас арестовали немцы, — продолжал усатый, — сколько всего заключенных было в подвале?

— Не знаю.

— Но, по-видимому, вас было несколько человек?

— Возможно.

— А когда вы бежали из подвала вместе с тем хортистским контрразведчиком…

— С Шалго, — вставил Кальман.

— Не перебивайте, я сам знаю, что его фамилия Шалго, — строго взглянул на Кальмана следователь. — Почему вы не освободили остальных узников?

Вопрос следователя был весьма логичен.

— Не знаю, — сказал Кальман. — О них я в тот момент не думал.

— Это похоже на таких, как вы, — заметил усатый.

Кальмана оскорбили слова следователя. Ничего не ответив, он отвернулся к окну.

— Где ваш дядя?

— Не знаю. Слышал, что он погиб.

— От кого слышали?

— Мне сказал об этом товарищ Кара.

Домой Кальман возвращался в подавленном настроении.

2

Нет, разговор с Домбаи не мог успокоить Кальмана. Чтобы забыть о неприятностях, он с еще большей энергией принялся за учебу. Но и учеба не помогла ему: неприятности последних месяцев не оставляли его в покое, и многое из того, что происходило вокруг, ему не нравилось. Глубокой осенью по городу пронесся слух: политической полиции удалось раскрыть крупный заговор. Слух распространился с быстротой пожара. Дошел он и до Кальмана.

Подпольная ставка… военные приказы… много арестованных… Наступили тревожные дни. Каждый вечер Кальман засыпал с одной мыслью: ночью придут и за ним. Хоть вовсе не ложись! Все равно всю ночь будут мучить глупые, тревожные сны. Беспокойство его еще больше возросло, когда ему сказали, что Домбаи из ЦК перевели на другую работу. Однако Кальмана на этот раз не тронули. А в конце зимы ему стало известно, что из города исчез Оскар Шалго. Поначалу Кальман подумал, что его попросту арестовали. Однако позднее он узнал, что Шалго сбежал на Запад.

И снова Кальмана вызвали к следователю. Что вы знаете о Шалго? Где познакомились? Что вам известно о его связях? Сколько раз вы встречались с Шалго после сорок пятого года и о чем с ним говорили?

На все эти вопросы Кальман отвечал осторожно. Инстинктивно он чувствовал, что не должен защищать Шалго, и рассказал все, что знал о нем, разумеется, выпустив подробности, которые могли повредить ему самому.

Про себя он очень удивился, когда следователь заявил ему, что Марианну и других коммунистов выдал немцам Оскар Шалго, но вслух своих соображений и сомнений не высказал. И с радостью принял к сведению сообщение, что дело его отныне считается прекращенным, больше он политическую полицию не интересует. Так что на улицу он вышел успокоенный, с облегченным сердцем.

Кальман продолжал учиться и очень редко виделся со своими старыми друзьями. Домбаи перевели на периферию, а Кара уехал на учебу в Советский Союз. В Будапеште у Кальмана остался один-единственный друг — профессор Калди. Профессор уже не преподавал в университете и жил уединенно в своей вилле на Розовом холме. Эту виллу он получил уже от государства. Ни в одну из партий он так и не вступил. В деньгах не нуждался, так как хорошо зарабатывал, публикуя свои научные труды. Кальман навещал его примерно раз в месяц, и тогда их дискуссии затягивались глубоко за полночь.

Осенью сорок девятого года — к этому времени он уже закончил пятый курс — как-то поутру его вызвали в деканат. Спросили, знает ли он Эрне Кару, а когда Кальман подтвердил, что знает, его забрали. Три дня длился допрос. Допытывались: что он знает о Каре? Только хорошее. Но хорошее не интересовало следователей. Знал ли, что Кара помог бежать Шалго? Не знал. Он ничего не знал. И словно автомат повторял: Кара честнейший на свете человек. Кара чистый человек. Кара настоящий коммунист. В конце концов его послали к черту и велели убираться.

Домбаи допрашивали дольше, но и его отпустили на свободу.

Арест Эрне Кары и его осуждение будто обухом по голове ударили Кальмана. Во всем этом он видел лишь подтверждение правильности своего аполитичного поведения. Теперь он попросту бежал прочь от всякой политики, газет и журналов не читал, только научные труды. Впрочем, Шандор тоже сделался немногословным. Поступил учиться на вечерний факультет Политехнического института, а Кальман тем временем стал научным сотрудником одного исследовательского института.

3

Эрне Кара вышел из тюрьмы осенью пятьдесят четвертого года. Узнав об этом, Кальман немедленно позвонил Домбаи, и они вместе поехали к своему старому другу. Кара очень похудел и стал немногословен.